Дневники Валентины Сергеевны Антониновой (Морозовой), которая увидела войну, когда ей было всего 4 года.

Надежда ГУБАРЬ

Больше десяти лет назад мы познакомились в Ревде с супругами Морозовыми — они тогда отмечали золотую свадьбу, и меня попросили написать о них в газету. У Дмитрия Сергеевича и Тамары Альбертовны оказалась удивительная история знакомства и свидетельство о браке, написанное свекольными чернилами… Сегодня их уже нет в живых. А несколько месяцев назад, помня о той публикации, меня нашел сын Морозовых, Владимир. И передал дневники своей тети — Валентины Сергеевны, младшей сестры Дмитрия Сергеевича.

Сегодня Валентина Сергеевна Антонинова живет в Казахстане, в городе Рудный, куда попала по распределению сразу после окончания Нижнетагильского пединститута. А в годы войны ей было четыре года... Я постаралась очень бережно донести до вас эту историю. Потому что настоящее должно оставаться настоящим.

(Родословная семьи Морозовых большей частью связана с селом Хинель Севского района Брянской области)

Афанасий

«Мой отец, Сергей Ильич Морозов, родился в бедной семье, летом 1901-го. День рождения его мы никогда не праздновали, мама сказала, что он родился в жатву, когда на полях убирали зерно.

Его родители рано умерли, старшие братья женились, а отец с 8 лет скитался, подрастал у снох нежеланным лишним ртом. Поэтому, наверное, его пораньше «толкнули» в армию, где Сергей и прослужил всю Гражданскую. Думаю, где-то на юге, поскольку рассказывал про Кубань и Терек. После женитьбы привел маму, Настю Левшакову, в старую хату, оставшуюся от родителей, где продолжал жить с семьей брат Афанасий. Здесь и родился мой брат Митя. Сноха была неласковой, мама чувствовала себя не дома, даже родила Митю в сарае, где стояла корова. 22 ноября было холодно, она простудилась. В подоле принесла Митю в хату.

Афанасий вскоре после рождения Мити построил себе новую хату на другой улице, а в старой осталась семья Сергея с Настей.

У братьев Морозовых были большие семьи. У Афанасия — дочери Настя и Ариша, сыновья Тимофей и Иван. Афанасий в Гражданскую войну остался без ноги и всю жизнь ходил на деревяшке, поэтому в Великую Отечественную не воевал. А вот его сын, Тимофей Афанасьевич, в военные годы служил в армии. Когда мы были в эвакуации в Курской области, маме в июле 1943-го пришлось поехать в Курск. И там она случайно встретила Тимофея. Тот был при форме, в каком-то высоком чине (в погонах на плечах мы не разбирались). Он так и не приехал жить в Хинель, после войны остался с семьей где-то «там».

Пантелей

Пантелей Ильич Морозов, третий из четырех братьев, был малограмотным, но партийным.

У него было четыре дочери: Мотя, Нина, Вера, Шура. Старшую я не знала. Она жила в селе Брасово Брянской области и там вместе с 4-летней дочкой и свекровью погибла от прямого попадания снаряда. Прятались в огороде в какой-то выкопанной щели и не спаслись.

Сам дядя Пантелей в войну руководил комитетом эвакуацией населения, и мы с ним однажды случайно встретились в какой-то деревне, где остановились на ночлег. Это было в конце марта. Мы с несколькими семьями из Хинеля при передвижении ночью провалились под лед. Выскочили вовремя, а вот идти дальше не могли. Остановились в какой-то избе, где и до нас было многолюдно...

Тогда кто-то и шепнул маме, что видел Пантелея в передвижном штабе. Она — бегом туда. Родственник, конечно, удивился, как она сюда попала, и сказал, что только сейчас получили сообщение: возможно, будут бомбить. Просил уехать как можно скорее. Наши, хинельские, все уехали, а другие не захотели. Ночью налетели самолеты...

После войны дядя работал директором местной лесопилки. Митя, (Дмитрий Сергеевич Морозов) раза два ездил к нему в гости уже с Урала.

Сергей

Мы жили бедно. Отец не захотел вступать в колхоз, когда началась коллективизация, а устроился на спиртзавод. Подвозил, грузил картофель в мойку. Работал по сменам. Семьи таких людей называли единоличниками. Нам выделили немного земли и обложили налогом. А платить было нечем.

Помню, как однажды сборщики налогов сняли со стены последнюю шинель отца. Мама выбежала за ними и вырвала шинель из рук, закричав: «Он за нее семь лет воевал!» Чтобы свести концы с концами, пришлось наниматься возить спирт с завода на станцию железной дороги Хутор Михайловский, а это 25 км в один конец. Времени занимало много, детей было трое, двое — совсем маленькие.

Ползунка Володю мама несколько раз привязывала веревочкой за ногу к ножке стола. Так он и засыпал на земляном полу. Мама приходила поздно, отец в это время работал в смену. И получилось, что брат простудился и скоропостижно умер.

Наши родители изо всех сил старались что-то заработать. Отец после смены мастерил под навесом в сарае, точил, строгал, научился делать бочки, колеса, столы. Инструментов купить было негде и не на что. Сам из каких-то железок их изобретал. Мама потихоньку шила нехитрую одежду деревенским тетушкам. Сначала вручную, а потом на купленной простенькой швейной машинке.

Коля

Моему появлению все обрадовались. Все-таки первая дочь после троих сыновей: Мити, Коли и Володи. Хотели назвать Ниной, но Коля настоял на Вале. Хотел, чтобы сестренка была как его учительница Валентина Сергеевна. Тогда, в 1937 году, он учился в 3-ем классе. Так получилось, что от брата мне осталось только имя.

Мне было всего 3 месяца, деревня готовилась к Пасхе, мазали, белили что-то в жилищах, мама шила Коле пиджачок.

Пока дошивала, отправила его за желтой глиной, чтобы подбелить у порога. Дала старый портфель и строго наказала, чтобы он не лез в яму, а набрал глины с краю... Нависший навес глины рухнул Коле прямо на голову.

Мама всю жизнь потом укоряла себя, что так ему указала. От горя каждый день уходила со мной-кульком на руках куда-то в поле, шла, куда глаза глядят.

А тут другая беда. У отца совсем отказали ноги. В Гражданскую войну солдатам не хватало обуви, отцу с его большим размером даже после погибших товарищей ничего не подходило. Ходил или в обмотках, или босой.

Врачей в селе не было, мама пыталась лечить, чем только не советовали люди: парила в золе, терла в порошок жуков, у дохлых лошадей разрубала коленные суставы, из мозга готовила мази. Не помогало ничего. Повезла на хутор Михайловский к старому доктору. Он-то и выходил.

На Финскую войну папа ушел на своих ногах. Хоть был малограмотным, но в политических событиях понимал многое. Только спросил маму: «Все, ладно, но только как ты одна с ними справишься?»

Митя

Радио в селе не было, только телефон в сельсовете. Поэтому об объявлении войны я не слышала. Хорошо помню день отправления отца на фронт. Сбор был у здания сельсовета. Сколько отправляли — не поняла, но потом на телегу, запряженную лошадью, посадили 3-4 новобранцев. Меня решили немного прокатить и посадили рядом с отцом. Провезли метров 100 и остановились. Мама взяла меня и подвода тронулась дальше к околице. Никто, кроме кучера колхоза, не вернулся в Хинель.

Память вытаскивает картинку, как вдоль по улице тянется строй наших солдат, пыль, пот струями бежит с голов на лица. Сердобольные женщины несут воду, а командиры ругаются... Мы понимаем, отступают.

Появились карательные отряды, полицаи. Их штаб находился в соседней деревне Лемяшовке. Старший брат Митя ушел к партизанам. О нем мы узнали только в начале зимы 1942-го. Митя был ранен и переброшен в госпиталь в Тамбов.

Мадьяры

На стороне немецких войск воевали румыны и мадьяры. Они были еще более жестокими, чем немцы. Где-то в конце лета 1942-го они появились в нашем селе. Лазили по хатам, воровали молодых женщин и девушек, кур, свиней, поросят, яйца... Мужчин, стариков и подростков могли сразу убить или увести куда-то. Двоюродную сестру мамы из соседней деревни выгнали на улицу с пятью детьми, вытащили лежачего больного мужа, застрелили его и подожгли хату. Погнали толпу людей к нам в Хинель и для устрашения, наверное, повесили одного мужчину, а второму отрезали уши и выкололи глаза. Народ стал разбегаться, кто убежал, кто не успел — убили.

Начались бомбежки. Мы не раздевались никогда, днем и ночью. Услышим гул — бежим прятаться.

Однажды мама послала меня на нашей улице угостить молоком больную девочку. Их было пятеро сирот, и опекали их родной дядя с женой. Не успела я собраться уйти, как тетка стала их собирать в укрытие. Меня вытолкнула на крыльцо. Бегу вниз по улице, страшно. Под горкой — мазанка, а под ней — вертикальная яма. Самолет вдруг оказался низко, летит и строчит. Я вижу, как чиркают вокруг «маленькие штучки». Добежала, сползла в дыру ногами вниз, там другие люди…

Бежать

Сижу на заборчике у дома, слышу, будто по железной крыше у соседей бросают кирпичи. Прибегает мама, хватает меня, Нину, какой-то узелок (как потом рассказала, это была ее одежда похоронная, на всякий случай). Оказывается, кто-то сказал, что надо уходить, что скоро придут немцы. Люди побежали в сельсовет брать справку о том, что живут в Хинели.

Можно представить, что творилось в здании сельсовета, где один писарь вручную писал справки всем напиравшим сзади. Поняли, что надо бежать без справок. Ведь звуки, что я слышала, были разрывами снарядов в соседнем селе.

На огороде, недалеко от дороги, стоял наш стог сена и наша корова. Как увидела она хозяйку в бесконечном людском потоке — бросилась бежать за нами. Мама отвела ее опять к стогу. Перед лесом оглянулась — корова снова догоняет. Так и пошли вместе.

Где-то на отдыхе в лесу мы встретили нашего дядю Афанасия. Он вез в большой плетеной корзине всех своих шестерых внучат. Сани везла лошадь. Вот он нас еще с Ниной туда посадил. Сколько дней мы добирались в соседнюю Курскую область, я не знаю.

Некоторые хинельцы не поехали или просто не успели. Жили «под немцами», работали на колхозных полях. В нашу хату вселилась семья со спиртзавода из семи человек. Пользовались всеми запасами, топили печку, в дымоходе которой мама перед уходом спрятала документы и фотокарточки нашей семьи.

«Добролет»

С бесконечными остановками доехали до какого-то маленького хутора, названия я не слышала, а колхоз назывался «Добролет». Стали жить. Мама пошла работать в колхоз, а хозяева нас определили жить к себе в комнату, вернее в кладовку, где было тепло и можно спать. Хозяйка была бабушка, с ней дочь и молодая сноха — учительница начальных классов. Сын ее, ровесник мне. Мужья — на фронте.

В доме поселился какой-то маленький военный пункт. Я запомнила молоденькую радистку Люсю, которая принимала сообщения с фронта и говорила нам, какие города освободили, а что пришлось оставить. На улице под навесом жили еще эвакуированные, а в ста метрах находилась маленькая деревенская школа, где помещался госпиталь. Мама несколько раз носила туда молоко раненым, а когда уходила быстро в колхоз на работу, то носила я.

Хутор располагался «одной стороной». Дома по одной стороне, а огороды, сады - через дорожку напротив. Как-то идем с мамой за водой в огород, и видим обоз запряженных лошадей. На телегах ящики со снарядами. Стоим, ждем, и вдруг она громко так: «Марусенька!»

Остановилась одна лошадь, заржала, ударила по пыли копытом, но тут стали напирать задние, она дернулась и пошла. Это была наша лошадь, которую взяли на фронт два года назад, сразу после начала войны, еще раньше отца. Я не знаю, что с ней стало дальше.

В соседней комнате жила эвакуированная, которая гадала. Об отце тогда ничего не было слышно вообще, о Мите с момента ранения тоже. И вот гадалка обручальное кольцо опустила в стакан с водой, рядом стояла свеча. Об отце сразу сказала: не надеяться. А Митю определила, что жив. Это мне мама рассказала позже.

Домой

В какой-то день радистка наша Люся сказала, что освободили Брянскую область. Мама узнала, что цела хата, но занята, и решила возвратиться.  Отправила нас с соседкой вперед. Сама пришла позже с коровой.

А в декабре 1943 года приехал Митя. Это была такая радость! Из-за экономии дров мы спали в пристройке, маленькой теплушке. Ночь, стук в дверь, мама открыла и завела его к нам. Я спала на полу у дверки печки. Он наклонился и улыбнулся. Сильно так. А я говорю: «Ой, какой ты дохлый, одни зубы только остались». Он еще больше засмеялся. Действительно, был очень худой.

После госпиталя из Тамбова он разыскал маминых родных. Они из Киева были эвакуированы на Урал, поезд разбомбили в дороге, но они остались живы и поселились в Челябинске. Когда Митя к ним зашел в первый раз, его приняли за человека, просившего милостыню. Тогда много людей просили есть. Когда назвался, тетя зарыдала. А потом он где-то работал, пока не узнал, что освободили нашу область. О нас ничего не знал, письма не ходили. И когда написал в Хинель, соседка Надя Денисова ответила письмом от нас.

А папа погиб.