Борис Васильевич — один из наших читателей в Ревде. Как-то он зашел в редакцию, и я мимоходом спросила, помнит ли он о войне? «А как же! Я тогда первый класс закончил. Что пережили — не рассказать! Жили под немцами, меня ж война в Донбассе застала». Стало интересно, мы разговорились.

Каким оно было, начало войны

Мы жили в Енакиево, большой город в Донецкой области. Раньше она Сталинская называлась. Все было, как в песне поется: «Киев бомбили и началась война». Налетели на нас немецкие самолеты, целая орда, вертелись над заводом, бомбы сбрасывали. Видели кресты на крыльях. Потом по радио про войну объявили, и мы в подвал. Они в Донбассе были добротные, кирпичом высланные.

Жили мы на Химколонии, отец работал в ночь, когда началась бомбежка, мать стала реветь. Наутро отец пришел, сказал, что в их отдел бомба не попала. Но в этот день во Дворце шесть гробов поставили, что в других районах было — не знаю. Народу на похоронах было много, слезы, музыка...

На следующий день отца забрали в казармы. Мать к нему собралась поехать, а их уже увезли. Больше его и не видели. Только в конце войны узнали, что он в 42-м погиб.

Помню, как по брусчатой мостовой войска шли. Там не только немцы были: и французы, и румыны, и венгры! Кого только не было! Всех сортов, по разному одеты. Отряд за отрядом идут. Кто в пилотках, кто в касках.

Мама меняла вещи на продукты, однажды шла с одной женщиной, танки немецкие пошли, женщину она так больше и не видела, а матери только мешок прострелили. Немцы к наступлению готовились. Кричат ей: «Матка, мы русским шоколадку готовим». Она мимо молча прошла. Не тронули.

Часто около школы, стреляли по нам, по пацанам. Евреев заставляли работать по субботам, не любили их немцы, дома их помечали, их самих.

И мы стали беженцами…

Жить стали трудно. Раньше-то хорошо было. Помню, в комнатах пол блестел, как зеркало. Мы в нем отражались. Папа с мамой орловские, ни бабушек, ни дедушек не было, но гости часто к нам ходили. Под окном акация большая росла. Весной такой запах был!

Потом голодно стало. Про игры мы забыли. Бабочек иногда ловили... Помню, как брат за травой ходил, а ему хохлы кричали: «Чего вы наши кыслыцы рвете? Они не созрели еще»... Уже к зиме дело было, бой кончился, брат пошел на поле боя. Немцы своих сразу забирали. Брат переворачивал наших убитых вниз лицом, чтобы вороны лица не клевали.

Однажды к нам в квартиру немец с винтовкой или автоматом зашел пограбить. Увидел портреты на стены, а там был брат папин военный, и попятился. Нам пришлось город покинуть. Родственница или знакомая, не знаю, маме сказала: «Дашка, поехали в деревню. Тут всё одно с голоду помрем». И мы стали беженцами.

Долгий путь в Орловщину

Погрузили вещи на санки, поехали. Вереница беженцев шла. Было даже так, что стаканчик воды денег стоил. Подойдем к развилке: одна часть в одну сторону идет, другая — в другую. На ночлег иногда трудно устроиться. Помню, замерзаем, а нас никто не пускает. Ночь, ноги сырые. Одна женщина сжалилась: «Пойдемте, не замерзать же вам». Мы ни сапог, ни валенок не носили: ботинки были, да бурки с калошами. Мать ей тогда продукты предлагала. Хлеб и сало хозяйка не взяла, сказала, самим пригодится. Картошки ведро оставила, когда мать сказала: «Возьмите, вы поешьте, а нам облегчение в дороге будет».

При нас как-то свинью застрелили. Хозяйка ревет, а они бросили скотину в повозку и поехали. Партизаны тоже всякие были...

Добрались мы до станции Глазуновка ближе к весне. До Орла не пустили. Наших жандармерия гнала в вагоны, народ как скот грузили. Одна женщина зашла на вокзал ребенка пеленать, жандарм плеткой ее хлестнул. Она схватила ребенка и побежала. Что с этими людьми стало — не знаю.

В Глазуновке мы до следующей зимы жили. Одна женщина пустила нас к себе, говорит: «Оставайтесь, одна я, сын помер и мужа давно нет». Брат старший жил в бараке. Зарабатывали мы с матерью так: ездили, покупали, где подешевле, потом продавали.

Зимой нас чуть не убило

У нас два немца жили. С одним я как-то сцепился, когда он к матери стал придираться, стирать заставлял. Этот немец каждый день убитых с поля боя возил. Бои близко были, грохот стоял! Убитых в штабеля как дрова складывали в огромном сарае. Наши пленные их закапывали в яблоневом саду. Пленных было много, колоннами гнали... Не знаю, по сколько человек убитых на повозку грузили, раздевали их. С кого снимут сапоги, с кого — нет, так кладут. Закроют сверху полотном и везут. Мы, мальчишки, любопытные были, следили за ними.

Как-то одеялки у немцев украли. Только взяли их, отряд пошел. Я кричу: «Ложись!» Мы на эти одеялки и легли. Домой принес, мать сразу: «Ох, ох, сейчас нас убьют!»

Однажды летит снаряд. Идут два офицера немецких, еще одни — подальше. Двое упали, а тот, что дальше, за руку схватился и забормотали, ранили его. А я в это время дрова колол. И когда снаряд свистел, пригнулся, а он упал и шипит. Я в дом и за сундук кованый хозяйский спрятался. Но дом тогда цел остался. Даже стекла не выбило. По теперешнему времени понимаю, что хороший корректировщик у наших был. Как по воробьям по немцам стрелял.

Зимой как-то нас с мальчишками чуть не убило. Мы осколков набрали, домой возвращались, только к городу подъезжать, снаряд летит. Смотрю, он зафурчал, говорю: «Ложись!» Только легли, кха! Снаряд разорвался, никого не задело. Наши самолеты летят: стреляют, бомбы бросают. А нам бежать-то некуда. Прибегаем, а у барака, где мои приятели жили, дым стоит. Отец одного кричит: «Дармоеды! Где вас носит! Если вам что-нибудь оторвет, что делать тогда?»

Потом наши войска все ближе подходить стали. Вдоль деревни самолеты пролетали, истребители. Низко, чтобы их зенитки не достали. Летчиков в кабинах было видно. Как самолеты появляются, немцы попрячутся, а мы кричим «Ура!» Дети есть дети...

Гранатами обвесятся, маузерами, как в кино, и ходят...

Прошло какие-то время, погрузили нас в вагоны и повезли в неизвестном направлении. Отступая, немцы гнали нас собой. Зачем? Не знаю, ближе к концлагерю, наверное. Гнали до самой Белоруссии, из деревни в деревню.

Дело было к лету, жили мы сначала в селе Глыботское. Власовцев видел, целую армию. Все на конях. Партизаны тоже не очень разборчивые были. Староста такой хороший мужик был. А партизаны взяли расшматовали его ульи. Пограбили, он и ушел, могли ведь повесить.

И немцы, и партизаны, все были хороши. Всякое было... Власовцы ушли из деревни, их партизаны сменили. Когда те ушли, бандеровцы стали хозяйничать. Гранатами обвесятся, маузерами, как в кино, и ходят...

Из Глыботского привезли нас к городу Добрянка. Загнали в какой-то сад. Мама с одной женщиной отпросилась переночевать у знакомых: «Пан, у нас маленькие. Мы у знакомых переночуем». У этой хозяйки мы и остались. Там квартировался немецкий генерал. К нему адъютант часто приходил. Он в штабе, который был напротив, так и жил. Генерал какой-то важный, про него даже фильм есть. Очень похожего артиста нашли. И адъютант был в кино таким же щеголем.

Мимо старушки с иконой прошли, пожалели…

Время прошло, наши войска опять подходят. Генерал из дома вышел, грустный такой. Еще руки за спину заложил. Потом в лимузин сел, замер. Даже головы не повернул. Рядом адъютант бегает, вещи укладывает. Хозяйка у него спрашивает: «Пан, бой будет?» Он ногу отставил, щеголь, и отвечает: «Нет, мать, не будет, мы отступаем». И честь еще отдал. Они уехали, и за ними целая вереница солдат потянулась.

А немцы в это время уже город жгли. Дым все ближе и ближе к нам, жаром повеяло... И к нашему дому двое подходят с бочкой, с керосином, наверное. Одна старушка стояла у дома с иконой Божией матери, это запомнилось. Немец смотрит на наши ворота, что там написано, другой шмыгать по двору начал, что бы забрать. Показывает на щенка, у нас две собачонки жили, и говорит: «Матка, дай!». Хозяйка ему: «Да бери!». Другой сказал: «Матка, яйко!» Хозяйка ему в фартуке яйца вынесла, отдала: «Не обессудь, если какое плохое попадет». Немцы и ушли, поджигать нас не стали. Мимо старушки с иконой тоже прошли, пожалели, наверное...

Немцы из города — наши в город, по пятам идут. Хозяйка говорит: «Ребятки, вы бы поели. Наверное, устали». Они только за стол — входит еще один, говорит им: «Командир идет». Солдаты повскакивали, еду, как хозяйка велела, с собой взяли и пошли.

А после этого за «передовиками» целая армия тянется. Раненых за собой везут. Кто легко ранен, кто тяжело. Они стонут, город в дыму! Жуть... Один весельчак запомнился. Говорит: «Вот подлечусь немного, и снова на фронт. А если и убьют, возьму голову подмышку и в родную Сибирь»... Контуженных видел. Они то говорят, то снова молчат...

Приговорен к смерти через повешенье

Раненых расселяли по оставшимся целым домам, а мы снова в село Глыботское вернулись. Подходим, уже в проулочке, и вдруг командир на коне появляется, в бурке, как Чапаев на лихом коне. Конь на дыбы, он его дернул, гаркнул что-то, а потом развернулся и помчался, а земля в Белоруссии песчаная, пыль поднялась, даже бурки не видно...

Пришли мы в село. А там немца одного поймали, который дома поджигал. Может, и не он поджигал, а отвечать ему пришлось. Виселицу готовят, колодец-журавль был на взгорочке, так возле него и поставили... Немец за три дня, пока его держали, так похудел! Видно, сильно допрашивали. Наши тоже не щадили... А тот солдат, которому надо было его повесить, ходит по деревне, самогон ищет. В бою, видать, убивать сподручнее...

Повесили немца классически, на виду у всей деревни. До сих пор помню табличку и что на ней написано: «Обер-ефрейтор 8-й роты, поджег село Глыботское, за что и приговорен к смерти через повешенье». А в соседней Владимирке полицейского повесили, неважный был мужичишко, много плохого людям сделал.

На этом военные действия для меня закончились. Наши всех беженцев собрали, на вокзал привезли. Кого куда надо, на поездах развозили, где надо — высаживали. Так мы и оказались в Верховьях Орловской области, где отец с матерью родились и поженились. Там и узнали, что отца убили еще в 42-м...

Наталья РАКИНА. Фото Андрея Агафонова