«Ни одной пули я не слышала, почитай, не видела войны. Голодовала только да работала», — невысокая женщина в коляске почти не улыбается. Говорит, что ничего хорошего вспомнить не может. Говорит, будто извиняется…

Валентина Хазиева родилась в 1928 году в деревне Единение Мишкинского района Башкирской АССР. В сорок первом Вале шел тринадцатый. Старшая в семье, у матери еще четверо. Вполне подходящий возраст и для косьбы, и для пахоты.

«И грести, и мотать, все делать пришлось»

— Сначала пололи, помогали урожай убирать, а потом я уже боронила на быках. Лошадей-то не было, на фронт забрали, мужчин тоже не было, вот на быках дети и боронили. Поле 800 метров, горох посеян, комки земли размером с мою голову. Я росточком-то, вишь, маленькая…Вы, молодые, бороны-то видали хоть? Они ж огромные, тяжелые! Доедешь до края — и траву-ботву стряхиваешь. Одну-то борону я отпустила, вторую тряхнула, а зубец чугунный прямо мне в лапоть-то попал. Я головой о землю — бабах! Подняться не могу. Быки меня тянут, а я по комкам только головой бьюсь. Когда к краю поля подошли, я уже была без сознания. Так рассказывали.

Девчушку спас председатель колхоза Николай Иванович Легостаев. Ехал на машине мимо, бросил взгляд — заметил маленькую фигурку, бредущую за быками. А когда второй раз посмотрел — увидел, что быки одни. Вот и заволновался.

— Он повернул к полю, а быки в кусты орешника уперлись. Поднял меня и в здравпункт привез. Откачали, — машет рукой Валентина Петровна. — В 13 лет мы уже косили с женщинами сено. Они, женщины-то, нас, детей не жалели. Наоборот, ругали. За то, что покосы наши не такие широкие. За косьбу, за проработанный день, ведь давали два стакана муки. С утра до вечера косишь, в обед похлебку-болтушку из муки и воды похлебаешь, лапти снимешь, портянки выжмешь, у костра потрясешь и опять косить. Вот как жили: и грести, и мотать, все делать пришлось. На лошади возила зерно. Телега полная — с молотилки на склад ездила. Позже — учетчицей работала в колхозной бригаде, трудодни начисляла. Мы работы не боялись.

Четыре класса отучилась, школу распустили, всех отправили работать в колхозе. Кончилась война — там уж с пятого по седьмой классы доучивалась. Школа находилась в другой деревне, за 8 км. Чтобы прийти вовремя, ученикам приходилось вставать затемно. Но детям военного поколения было не привыкать.

«Война закончилась, а все равно война»

— Я не знаю, почему выбрала медицинский. Всегда хотела быть врачом, — разводит руками Валентина Хазиева. — В 47 году поступила в медучилище в город Бирск. Это от нашей деревни 120 км. Тоже пешком приходилось домой хаживать, а как же! В 2 часа ночи выходили, собирались вместе и сутки до дому шли. А жили как в общежитии! На стенах куржак, потому что топить было нечем, спали по двое на кровати, валетом, в одежде. Продрожишь всю ночь, а утром — на учебу. Так и учились. В выходной у соседей просили саночки, пилу, топорик, в лес за дровами ехали. Привезем — техничка немного натопит. Вот так приходилось. Война закончилась, а все равно как война.

После окончания медицинского Валентина хотела вернуться в свой район, но ее отправили работать в одно из удаленных татарских сел. Фельдшер-акушерка была и педиатром, и хирургом, и даже стоматологом!

— Две тыщи населения, по-русски говорят только мужчины. Пешком везде и кругом бегала, по всему району. А он — 20 километров. За медикаментами пойдешь, рюкзак нагрузишь, сумку в руки. Я там как «Скорая помощь» была. Роды на дому принимала. Татарочки ни за что в районный роддом не соглашались ехать. Привыкли с бабками-то повитухами. А как я появилась — так и стала их главная бабка-повитуха.  Помню случай, у жены лесника были девятые роды, очень крупный плод. Я ему говорила — поедем в больницу, у тебя ж лошадь есть! А он — ни в какую! Правдами-неправдами привезла за 20 километров, в районную больницу. Так хирург меня заставил рядом стоять, пока операцию делали. За то, что вовремя не доставила роженицу. 5,500 родился парень. Кесарево сечение... Зубы — и те удалять приходилось. Вывихи вправляла, гипс накладывала — все сама, одна. В те времена в школе была какая-то трахома — глазная болезнь. Так в 12 часов еще в школу бегала детям капли капать.

«Как я врачам не поверю!»

В той самой татарской деревне, где работала, встретила Валентина Петровна своего мужа.

 — Валий Хазиевич Хазиев охранял меня, ходил за мной везде. Я ж маленькая, «метр с кепкой». С вызовов меня встречал. Потом поженились. Двоих детей родили. Старшего сына, Владимира, в 1952-ом году, а в 1955-том — дочку Ирину. Ни того уже, ни другого в живых нет…

Она надолго замолкает, чтобы собраться с мыслями. Руки бессильно замерли на столе. Кажется, разговор уже никогда не продолжится. Но через некоторое время Валентина Хазиева продолжает.

— Дочка в 25 лет умерла от панариция. ЧП было по всей Свердловской области. Вскрыли рану, инфекцию занесли и вот, нераспознанный диагноз. Болела она три месяца. Температура 40 поднимется — в больницу положат, в хирургическое отделение. Температуру сгонят — выписывают. Она у меня в садике работала воспитательницей, уже и ребенок был. Все три месяца так продолжалось: то выпишут, то положат. Потом, когда мочиться стала кровью, совсем забрали. А ведь я — медицинский работник, врач! Как я врачам не поверю! Они же все знают! Отправили дочку в Свердловск, в реанимацию. Я тоже поехала, 10 суток там была. Меня выгоняют, я говорю: «Не выгоняйте, я готова полы мыть, как санитарка». И вот после десяти-то суток меня кое-как уговорили поехать отдохнуть. Я ведь, глупенькая, согласилась. Думаю, что я над ней сижу. У нее слезы текут, она не разговаривает, и я реву. Утром в восемь утра позвонили. Сказали, что дочка умерла. Потом рассказывали, медсестра аппарат выключила. Так ли, нет — не знаю. Ничего я не видела в жизни. Как только дожила до 90 лет — не знаю, не представляю. Сына пять лет нет, муж в 56 лет скончался, я осталась вдова в 54 года.

«Меня считали сумасшедшей»

В Ревде Валентина Петровна работала сначала в роддоме, потом в женской консультации до выхода на пенсию.

— Когда дочки не стало, случилось со мной нервное потрясение. Меня сумасшедшей считали. Главврач договорился поместить меня в психиатрическую больницу в Свердловск. Приехала — а койка занята. Меня отправили в Полевское психоневрологическое отделение. Там три месяца и пролежала. Я не воспитывала своих детей. Только бегала по первому зову и помощь оказывала. Это было важнее, всегда важнее. Время такое было, без замков жили, двери не закрывали. Так и вырастила. И потеряла. После смерти дочки я хотела под поезд броситься. Муж в больницу приедет — плачет. Профессор его успокаивал, сказал, что просто нервы, пройдет. Валий-то пить начал с горя. Сначала отпуск на работе взял, потом без содержания. Сам за водкой не ходил, ребятишек окрестных посылал. А потом и вовсе решил повеситься.

У него инсульт был легкой степени, одна рука плохо работала. Веревку повесил, залез, за перекладину держался да упал. Опомнился когда — вышел за ворота, там сосед его увидел, вызвал «Скорую». Сестренка ко мне в Полевской приезжала, рассказывала, что муж заболел. А я тем временем выздоравливать начала. Поскольку медработник — ко мне нормально относились, знали, что не помешанная. Доверяли, отпускали гулять. За мужа, конечно, очень переживала. Так сильно, что однажды сбежала. Паспорт в больнице оставила, села на поезд, чудом без копейки денег да приехала домой. Забрала мужа из инфекционного отделения, в хирургию перевела. Спартак Петрович Никульшин тогда у нас хирургическим отделением заведовал, попросила его рентген сделать. А у мужа-то абсцесс легкого! Поллитра гноя выкачали!

Мысли Валентины Петровны перескакивают вдруг на несколько лет назад, вспоминает, как семья стояла в очереди на квартиру, как не случилось у Хазиевых и этой небольшой радости.

— Мы в шестидесятом году в Ревду приехали. Муж мой в «Стройуправлении» работал. Сначала у родственников на квартире жили. У горбольницы квартир не было, одна надежда, что муж заслужит. Он был на очереди пятый. Пришли на распределение — а Хазиева-то в списке не оказалось! Жихарева там такая главная была, они квартирами распоряжались. Вычеркнули его и все. А что может деревенский-то мужик с 7 классами обучения? И я дура — надо ж было действовать! Дали участок на Южном да 14 тысяч ссуды. И мы начали строиться. Построились, а жить-то не пришлось…

Она будто боится того, о чем должна повести речь. Будто отталкивает от себя эти воспоминания. Но сколько не закрывай глаза, бесполезно. Все уже случилось.

— Он лежал-то у меня уже на выздоровлении, муж-то. Перевели в палату: четыре мужчины и мое кресло за ширмой. Спартак Петрович говорил: свой, мол, доктор приехал. Доверял мне. А тут сыну стало плохо. Приехал — жалуется на живот. Я побежала, договорилась насчет рентгена. Раньше как было: утром клизму, вечером клизму надо поставить. Я сестрице наказала за мужем последить и ушла на ночь домой, к сыну. Ушла, глупенькая. А у мужа ночью сердечный приступ случился. Четыре соседа по всему отделению бегали и сестру не могли найти. Вот так мужа моего и не стало. Я сына отправила на рентген в восемь утра, двери в палату открываю, а меня держат — не пускают. А койка пустая. Вырвалась — и бежать в охладительную. Схватила его, руку под шею — а он еще теплый. До сих пор это его уходящее тепло чувствую. 56 лет было ему. А сделали бы сердечный укол вовремя — и человек бы выжил!

И снова тишина, слышно, как капает в раковину вода из крана. Снова замершие морщинистые руки на столе. «Еще сын» — проносится в моей голове. По иронии судьбы медик потеряла всех близких из-за медицинских оплошностей.

«Ненавижу твою медицину»!

— А сыночек мой поехал на охоту на своей машине. Он тогда с семьей уже в Югорске жил. Зима, на ногах бурки. Машину поставил, отошел. Бродил-бродил да заблудился. Костер разжег, руки обогрел, а ноги отморозил. Да так, что обе ступни отрезали. Ноги отрезали, а рентген не сделали. А у него тоже абсцесс легкого оказался, как у отца! Заражение пошло, так и умер. Сыночек говорил: «Мамочка, ненавижу твою медицину». А я доверяла врачам. Верила всегда, сама день и ночь бегала, людям помогала. Ночь у роженицы — утром в здравпункт. Так и «кипела» 10 лет. А потом враз ушла. Нет, меня не хотели увольнять. Три заявления писала. Дом на Южном сын продать просил. Беспокоился, что одна с ним не смогу. Продала, купила эту маленькую квартирку, живу вот. Не сложилась у меня жизнь, нечего рассказать. Солнечных дней не помню.

Она живет одна. 10 лет назад сломала шейку бедра. С тех пор — коляска и костыли. Но все-все делает сама: пылесосит, готовит… Даже памятник, говорит, себе уже справила, чтобы никого не обязывать. Два раза в неделю к Валентине Петровне приходит соцработник.

— Гулять хожу только редко. На улицу только в теплую погоду выхожу — тяжело на 4 этаж подниматься на костылях да в ходунках. Жду солнечные дни. Они обязательно будут.

***  

И уже почти проводив меня, Валентина Петровна спохватывается. Суетливо засовывает в сумку яблоко, сладости…

— Бери! Между двумя именинами встретились! В декабре мне девяносто по паспорту, а настоящий День ангела у меня — 14 октября. Получилось ведь как? Я учетчицей в колхозе работала, девчонка развитая, вот меня за колхозный счет решили отправить учиться на бухгалтера. Поехала с подружкой из соседней деревни. На квартире в Бирске мы с ней жили. Она с семью классами, я с четырьмя. И ведь экзамены выдержала, поступила! На каникулы поехала, а в отделе кадров увидели, что мне 15 и отчислили. Мама тогда взяла бутылку, пошла к секретарю колхозному, он мне 10-то месяцев и прибавил. Поэтому у меня два Дня рождения. Только счастья вот не было и нет.

Беседовала Надежда ГУБАРЬ